metrika читаю монографию Рейфилда "Жизнь Антона Чехова". Что сказать, весьма занимательно. Однако в самых неожиданных местах попадаются своеобразные неточности. Вот например, кратенько пересказывается фабула рассказа "Архиерей". Моего любимого, кстати. На службе в Вербное воскресенье архиерей небольшого монастыря, занемогший от болезни, которая через несколько дней сведёт его в могилу, начинает плакать от умиления и доводит до слёз паству.
Архиерей монастыря, а? Губернатор стадиона! Муж левой ягодицы! Ну, как может быть архиерей монастыря? Может быть игумен, настоятель монастыря, а что в монастыре человек архиерей, а больше нигде не архиерей, такого не бывает. И становится тревожно, что те вполне сенсационные сведения, которые только что прочтены и усвоены - тоже могут оказаться такими же "архиереями монастыря", возникшими от незнания тогдашних реалий, ошибочного согласования при переводе или попросту по описке пера. А всего знать-то невозможно! Десятилетия положишь на изучение реалий чеховской эпохи, и всё равно откуда-то вылезет архиерей монастыря, неумолимо демонстрирующий, что мир Чехова тебе чужд не менее, чем мир какого-нибудь аборигена Тасмании столетии в пятнадцатом, когда Тасманию ещё не открыли.
В общем, познание ограничено, и тасманский волк нам всем товарищ. Из Давида Самойлова на ту же тему:
Свободный стих
В третьем тысячелетье
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени —
Лет на сто или на двести.
В его повести
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофёром Савельичем.
За креслом Петра Великого
Будет стоять
Седой арап Ганнибал —
Негатив постаревшего Пушкина.
Царь
Примет поэта, чтобы дать направление
Образу бунтовщика Пугачёва.
Он предложит Пушкину
Виски с содовой,
И тот не откажется,
Несмотря на покашливание
Старого эфиопа.
— Что ж это ты, мин херц? —
Скажет царь,
Пяля рыжий зрачок
И подёргивая левой щекой.
— Вот моё последнее творение,
Государь, —
И Пушкин протянет Петру
Стихи, начинающиеся словами
“На берегу пустынных волн…”
Царь пробежит начало
И скажет:
— Пишешь недурно,
Ведёшь себя дурно, —
И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,
Добавит: — Ужо тебе!..
Он отпустит Пушкина жестом,
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,
Чуть кивнувши Дантесу,
Дежурному офицеру.
— Шаркуны, ваше величество, —
Гортанно произнесёт эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнётся,
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.
Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешённым вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентинского плаща.
